BOB DYLAN
"Blood On The Tracks"

В конце концов чума коснулась всех нас. Она не закончилась в Оране, как писал Камю, нет. Она вновь воспряла в Америке, вскормленная питательной смесью жадности, бесполезности и убийств, - там, где чиновники и генералы спрятали от посторонних глаз трупы тех, кто навечно остался молодым. Чума была в крови людей, одетых в казенные костюмы, работавших на президента, обещавших жизнь и приносивших смерть. Зараженные чумой юноши расстреливали из автоматов детей в азиатских траншеях; они торжественно отправили металлическую смерть на небеса, сквозь облачный слой над зеленым миром Господним, освободили ее в безмолвных потоках - и двинулись дальше, пока взрывались больницы и зеленые луга заливала хлюпающая грязь.

И здесь, дома, тоже что-то умерло. Бациллы чумы распространились среди нас, убивая ту старую добрую Америку, где мечты иммигрантов мерцали как тысячи свеч в тени мостов; убивая великую, погрязшую в скандалах страну посредственных актеров, жуликов и доморощенных стрелков, страну Бетти Грейбл, Карла Фурилло и боксеров-тяжеловесов. И в чумном тумане почти все искусство скукожилось, превратившись - в журналистику. Живописцы забросили свои холсты, доказывая свою невинность надписями на стенах. Симфонии погибли в дорожных заторах. Романы превратились в меблированные жилища идеологии.

И когда доказательств уже хватало с лихвой, когда рок отшвырнули на корм червям, многие отступили назад, в прошлое, которого никогда не было, - в страну вздохов и грез на балконе, в страну прекрасных женщин и благородных мужчин, где мы загорали под ласковым летним солнышком, лишь краем уха слыша топот молодых солдат, которых грузили на военные корабли, пока Джо Стаффорд охотно клялась кому-то в верности. Бедная Америка. Страна, плывущая по воле волн. Страна, где умерли поэты.

Все, кроме Дилана.

Он остался, - идя впереди нас или подавая голос из северной страны, - и он остался настоящим. Он был не один такой, конечно, он и сейчас не один. Но из всех наших поэтов Дилан - единственный, кто смог аккуратно перелить бушующее море в стакан.

Сначала он предупреждал нас; многим он дал голос; он говорил нам о ливне, который скоро хлынет и принесет с собой чуму. В клубах слезоточивого газа в 1968 году в Чикаго именем Дилана штурмовали стены крупнейших отелей, и зараженные чумой вели за собой слепых, а их лакеи отдавали приказы штыкам. По большей части все они уже умерли. Дилан остался.

Так что забудьте доводы юных грамотеев, анализирующих его тексты до потери смысла. Помните, что он дал нам голос. Когда наша невинность умерла навсегда, Дилан сделал этот миг искусством. Удивительно, что он выжил.

Это не так уж мало. Воздух вокруг нас пахнет дымом - теперь, когда усталые войска ищут дорогу домой. Сигнальные посты разрушены, карты испачканы грязью. Не осталось ни одного политика, который мог бы вселить хоть в кого-то надежду; чума отступает, но она не умерла, а чиновники никому не нужны, как обшарпанные статуи в городских парках. Наши сердца покрыты коростой. Только люди искусства могут содрать ее. Только они могут помочь бедной стране снова что-то почувствовать.

И для этого есть Дилан, возвращающий чувства на надлежащее место. В этом альбоме он столь же интимен и столь же глобален как Йейтс или Блейк; он говорит от своего имени и, с риском для жизни вскрывая себе вены, он говорит за нас всех. Слова,музыка, интонации полны грусти, меланхолии, чувства неизбежности прощания, смешанных с хитрым юмором, злостью и ощущением обыкновенной радости. Это творения выжившего. Нет больше предостерегающего голоса невинного мальчика, - потому что Дилан предпочел не оставаться мальчиком. Дело не в голосе, который стал богаче, сильнее, увереннее, - дело в том, что позврослел сам Дилан. И его поэзия, его искусство бродячего трубадура кажется мне сейчас исключительно важным. Слушая эти песни, я вспоминал слова Йейтса, бродившего по дорогам Ирландии: "Споря с другими, мы занимаемся риторикой, споря с собой - поэзией".

Дилан сейчас ищет споров с самим собой. Толпы сошли с исторической сцены, нам оставлено единственное человеческое существо, единственный волосок на коже Земли. И теперь Дилан обращается лишь к этому волоску.

"Если увидишь ее, скажи: "Привет!" Она, должно быть, теперь в Танжере..." - так начинается одна из этих песен, легкая, как скольжение по льду, и столь же опасная. Дилан не концентрируется на мелочах, наоборот, он рассказывает нам лишь самое необходимое: жила-была женщина, теперь она уехала, растворилась в диких просторах Земли, а он до сих пор ее любит.

Будешь трахаться с ней -
Поцелуй ее за того мальчика,
Который всегда уважал ее
За то, что она делала...

Разумеется, это просто любовная песня, законная территория поэтов, но она о любви честной, исполненнойдостоинства и великодушия, которое могут проявить лишь немногие из тех, кто стал лишь эпизодом в жизни другого. Эта песня, как и некоторая другая любовная лирика в данной подборке, кажется мне исключительно уместной сейчас, когда закончились войны, и все мы - старые и молодые, мужчины и женщины - ищем немногие оставшиеся нам простые вещи, чтобы верить в них. Дилан тут отдает дань Рембо и Верлену, зная все о временах года в аду, но настаивает на своем праве говорить о любви, об этом человеческом чувстве, которое, если верить Фолкнеру, "существует несмотря на, а не потому что".

И, разумеется, в песнях есть юмор, легкая усмешка, проступающая сквозь гримасу боли, которая появляется почти случайно - как если бы поэт мог контролировать хаос эмоций несколькими выбранными словами.

Жизнь печальна
Жизнь - банкротство
Все, что ты можешь сделать, -
Это делать то, что должен
Ты делаешь то, что должен
И делаешь это хорошо
Я сделаю это для тебя
Правда, радость моя?

Простая песня. Не дантов "Ад" - да этого и не подразумевалось. Но песня эта вызывает в воображении американскую дорогу, все эти несбывшиеся мечты о просторах, товарных вагонах и Большой Медведице, мерцающей в бархатной ночи. И еще она наводит меня на мысли о Гинзберге, Корсо и Ферлингетти, а более всего - о Керуаке, который путешествовал со своим Дином Мориарти по стране в 50-х годах, приветствуя ветер и ночь, проезжая мимо Гека Финна, что сидит на берегу реки, трясясь по побережью и поворачивая назад, мечтая о песнях страны, покрытой сетью железных дорог. Музыка вела их в пути: они всегда знали, что подъезжают к Нью-Йорку, когда ловили Симфони Сида, вертя ручки приемника. В Сан-Франциско они провозглашали Ренессанс и читали стихи под звуки джаза, пытаясь заставить мечты Малларме прижиться на американской почве. Они проиграли, как это обычно случается с людьми искусства, но некоторым образом Дилан выполнил их обещания.

Теперь он обогнал их, устремившись вглубь самого себя. Послушайте песню "Дурацкий Ветер". Это жесткое, хладнокровное произведение о ярости выжившего, столь же личное, как и все, что Дилан записывал на пластинки. Но, однако, оно может служить гимном для тех, кто чувствует себя использованным, упакованным, разлитым по бутылкам; для всех, кто растратил себя в борьбе с чумой, кто хоть раз почувствовал на теле ножевые раны унижения или ненависти. Дурацкий ветер низводит жизнь до сплетни, прославляет модные прихоти, восхваляет мрачный блеск славы. Его производные живут на обложках журналов, в телепередачах, даже в отравленном воздухе и мертвых серых озерах. Но сильнее всего он свистит в человеческом сердце. Дилан знает, что этот ветер - смертельнейший враг искусства. А когда умирают люди искусства, мы все умираем вместе с ними.

Или прислушайтесь к длинной песне-рассказу под названием "Лили, Розмари и Валет Червей". Ее нельзя разложить на ноты или понять вне контекста; ее нужно прожить целиком. Ткань повествования уплотнена воистину мастерски, но настоящее чудо случается там, где оставлены пробелы, - где художник откладывает кисти, предлагая нам дорисовать картину самостоятельно. По-моему, такой прием всегда был ключом к творчеству Дилана. Простая констатация фактов - это журналистика, Дилан же исполняет песню, полную иносказаний, фантазий, символов и эллипсов. И, не договаривая, он дарит нам почетную возможность творить вместе с ним. Его песня становится нашей, потому что мы живем в этих незаполненных пространствах. Если мы слушаем, если мы трудимся над нею, мы заполняем эти таинственные пустоты, мы расширяем и обживаем произведение искусства. Это самая демократичная форма творчества.

Тоталитарное искусство указывает, что нам надо чувствовать. Искусство Дилана само полно чувств - и предлагает присоединиться к нему.

И так в каждой песне альбома - будь то большие, принципиальные работы, беглые зарисовки или гравюры. Некоторые упрекают Дилана в том, что он не пишет более вещей, подобных "Катящемуся Камню" или "Вратам Эдема". Глупцы, они хотят быть обманутыми, лишенными чуда. Каждый художник видит мир по-своему, и он протестует, находя зло, искажающее его видение. Но при этом он должен описать нам свой угол зрения. И мы поняли теперь, каково видение Дилана, полноцветное и бурное, против которого так угрюмо ополчается реальная жизнь. Войти в этот воображаемый мир - все равно что нырнуть в горное озеро, дно которого усеяно чистыми и гладкими камнями.

Так что забудьте о том Дилане, чей образ пожрали продавцы дурацкого ветра. Не путайте его с пророком Исайей, портретом на обложке журнала или с предводителем вооруженной гитарами армии. Он всего лишь трубадур, кровный брат Вийона, дитя Прованса - и он пережил чуму. Смотрите, он только что вступил на вымощеный плитами двор, наигрывая на гитаре, напевая: "Цветы на склоне холма цветут, как безумные, кузнечики стрекочут в рифму..." Девушка, рыжеволосая и прежде задумчивая, дарит его улыбкой. Слушайте: это поэт, который поет для всех нас.

И я увижу тебя в небе над головой
В высокой траве
В тех, кого люблю.
Я буду одинок, когда ты уйдешь.

Питер Хэмилл
текст для буклета пластинки "Blood On The Tracks" (New York, 1974)
Перевод Екатерины Борисовой
Опубликовано в журнале FUZZ №5-6/1996
Последняя редакция перевода - август 2006 г.